Пойманный свет. Смысловые практики в книгах и текстах начала столетия - Ольга Балла

по себе оно «не является залогом удовольствия») позволяет ей назвать тот же «Шлем ужаса», скучный и банальный, одновременно и «самой совершенной» из пелевинских книг.

И всё-таки явное – даже кричащее – отсутствие этого замечательного качества, когда сюжетные линии обрываются и путаются, текст разрастается в разные стороны, не ведая собственных границ, как в «Доме, в котором…» Мариам Петросян, – Юзефович готова и простить, и принять, и даже понять, если в книге – как, опять же, в том же «Доме…» или в «Автохтонах» Марии Галиной – есть (не поддающиеся рациональному разумению) чудо и тайна.

Ещё с одной из сторон, она охотно простит книге отсутствие глубины и значительности содержания, если та выстроена виртуозно – и благодаря этому захватывает, подобно аттракциону (как, скажем, «Агафонкин и время» Олега Радзинского, – изделие столь же пустое, сколь и захватывающее дух непредсказуемыми поворотами: «Если вы любите кататься на американских горках – настоящих, серьёзных, с мёртвыми петлями и всем таким, вам непременно следует прочитать роман Олега Радзинского „Агафонкин и время“. Если же вы (как и я) всего этого не любите, его всё равно стоит прочитать, просто заранее настроившись на то, что вас будет долго и утомительно трясти и раскачивать. Честно говоря, очень долго и очень утомительно, но можете поверить мне, как человеку со слабым вестибулярным аппаратом: сконструированные автором ремни безопасности держат крепко, да и панорама, открывающаяся время от времени, с лихвой окупает дискомфорт».

И есть вещи, которых она не прощает ни за что. Это дурные, низкие ценности и взгляды, разделяемые автором книги. Так достаётся (на мой взгляд – совершенно поделом) Елене Чудиновой с её «Мечетью Парижской Богоматери». «Какой бы несимпатичной ни выглядела идеология, лежащая в основе „Мечети Парижской Богоматери“, она заслуживала бы, по меньшей мере, грамотного и содержательного ответа – если бы не одно мелкое обстоятельство. Елена Чудинова, дама неглупая и, судя по всему, изрядно образованная (в тексте угадываются аллюзии на классиков религиозной мысли от Фомы Аквинского до Честертона и от Бердяева до Маритена), не может при всём том противостоять соблазну бытовой ксенофобии, которая становится одним из подспудных двигателей её романа. В результате этого мелкого бесовского наваждения вся философия, весь пафос, вложенный Чудиновой в книгу, немедленно претерпевает жестокую уценку. <…> Именно эта откровенная дешёвка, противная желтизна, внезапно проступающая сквозь сложную и даже по-своему изысканную ткань романа Чудиновой, мгновенно выводит его создательницу за рамки культурного поля, на котором возможны какие бы то ни было равные дискуссии.»

И с этикой тоже, как видим, у неё всё хорошо. Никакого гедонизма тут нет и в помине.

И, конечно, на самом деле Юзефович – аналитик (в принципе – человек с потенциалом исследователя), и аналитик основательный, прекрасно понимающий, как что устроено. Просто она не ставит себе специально исследовательских задач и не подчёркивает своих, я бы сказала, имплицитно-исследовательских установок, поскольку пишет о книгах, как и было сказано, в режиме живого разговора. За всем, что она пишет, стоит очень серьёзный культурный бэкграунд. Просто Юзефович умеет писать так, что не подавляет им читателя, но, напротив, ненавязчиво включает его в большие контексты. Не будучи расположенной к далеко идущим обобщениям, – например, в книге нет синтезирующей статьи (хотя как напрашивается!!), одно только предисловие, обозначающее общие установки автора, – каждую книгу, о которой говорит, она тем не менее видит на очень широком фоне (это, конечно, – разновидность обобщения), видит её смысловые корни, – на примере книги Чудиновой мы уже это видели. На эту единственную фигуру у неё работает весь фон.

Как будто не выходя всякий раз за пределы ситуативного высказывания, Юзефович постоянно проговаривается в собственной незаурядной способности к большому синтезу: настолько широкую картину современного литературного процесса – и процессов, ему предшествовавших – она постоянно держит в уме.

Более того, она умеет видеть шире литературы как таковой и оценивать, скажем так, явление словесности не только по собственно эстетическим его достоинствам, но и по степени влияния на людей своего времени (так разбирается она с «Гарри Поттером» и с лежащими уже явно вне пределов литературы «Оттенками серого»).

Кстати, Юзефович – один из не так уж многих наблюдателей современного культурного процесса, кто не разделяет «алармистских прогнозов о неизбежном упадке культуры». Это редкая позиция. И к ней уже поэтому стоит прислушаться и присмотреться.

И, наконец, это написано ещё и просто очень хорошим языком: умным и остроумным, лёгким, образным, нетривиальным и точным. Одна из самых трудных вещей на свете, по моему разумению, – сочетать лёгкость и глубину. Вот Галина Юзефович – из тех, кому это счастливо удаётся.

2017

Пересекая, вслушиваясь[167]

Андрей Лебедев. Живи быстро, умри старым! // Новый мир. – 2019. – №1.

«Каждый позднесоветский интеллигент, – пишет живущий во Франции русский прозаик и эссеист Андрей Лебедев, – мог бы написать эссе на тему „Я и зелёный тридцатитомник Диккенса“». Сам Лебедев, выстраивая своё (условно говоря) жизнеописание, предпринял нечто весьма похожее, однако пошёл по пути менее очевидному – и именно в силу своей неочевидности, пожалуй, более плодотворному.

То, комментарий к чему написал он сам, вполне способно составить серьёзную конкуренцию зелёному тридцатитомнику – хотя бы уже потому, что, пусть и не стояло на полке у совсем уж каждого позднесоветского интеллигента, хоть и не считалось классикой, воздействовало, пожалуй, ещё и посильнее – будучи разлито в воздухе, не требовало даже простейших усилий чтения и внимания, – ветер времени сам надувал это в уши. Достаточно было простого присутствия. Пятьдесят пять песен (в основном – рок-песен, хотя не только; по преимуществу – западных, но тоже не исключительно) – по одной на каждый год, прожитый автором к моменту окончания текста. Скорее, к моменту произвольного его обрывания: без всяких заключительных аккордов, даже без соответствующих интонаций (это важно).

Подарок автора себе и ровесникам к «некруглому юбилею».

Такой способ – воспоминания, отталкивающиеся от некоторого музыкального стимула, направляемые им и отходящие от него вполне далеко, – автор уже отчасти опробовал больше десяти лет назад при написании, в соавторстве с Кириллом Кобриным, целой, хотя и небольшой «книги об одной песне» – о «Беспомощном» Нила Янга, в связи с которой, с опорой на которую вспоминалась и осмысливалась молодость родившихся в шестидесятых.

Новую книгу сам Лебедев называет продолжением той, о «Беспомощном». Но в ней всё не совсем так, как там. Сложнее, прихотливее, уклончивее.

Из звукового фона каждого года Лебедев выдёргивает каждый раз по одной-единственной ниточке. Совсем не обязательно самой популярной или самой характерной (хотя иногда и так: скажем, 1985 год у него маркирован песней «Наутилуса Помпилиуса», запомнившейся современникам под именем «Гуд бай, Америка», хотя настоящее её название – «Последнее письмо»: она, конечно, очень знаковая, – «Гуд бай Америка, о! Где я не был никогда…» – «одни из самых туманных и всенародно любимых строк советского рока»). Совсем не обязательно самой любимой и волнующей лично для автора – хотя понятно, что каждая для него так или иначе значима. Просто – что вспомнилось, что нашло основания вспомниться. В другой раз, как знать, вспомнилось бы другое.

Каждой песне сопутствует комментарий. Всякий раз – разный. Причём личные воспоминания здесь – вопреки ожиданиям – совсем не преобладают. Иногда, конечно, прорываются: говоря о «Чайнике вина» Хвоста и группы «АукцЫон» (1992), Лебедев вспоминает и – единственно по признаку «винного» цвета обложки – сборник Вертинского, подаренный ему самим Хвостенко, и музыкальные застолья с Хвостом, и вообще свои отношения с ним, да не только в 1992-м, а и позже, – вспоминает конспективно, торопливо, как бы стесняясь: избави Боже, никакого «самораскрытия». «Заехать на Райскую улицу, застать там спектакль или застольное музицирование во главе с Алёшей. Напиться, напеться, настучаться в импровизированные стучалки. Наутро, проснувшись с топором в затылке, решить не появляться там больше никогда. Звонок: „Приезжай! Играем „Иону“! “. Забыть о своём решении.» Иногда – о «реалиях эпохи», о её теперь уже забытых практиках: так, в связи с «Гуд бай, Америка!» вспоминаются и «Полевая почта „Юности“» – «радиопередача, где зачитывались письма и передавались по заказу песни для служащих в армии», и «звуковое письмо» – «гибкая грампластинка, на которую можно было наговорить приветственный текст, а главное – записать какой-нибудь классный песняк, часто в официально разрешённом виде недоступный». «Собственно, „Гуд бай, Америка!“ и есть такое письмо: безвестного поклонника, фаната – звезде, не подозревающей о его существовании.»

Но ещё чаще – другое: где, без всяких уже привязок к собственной жизни, сведения – какие